Преследователи Дилан Томас Рассказы Дилан Томас (1914–1953) – валлиец, при жизни завоевавший своим творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Мастерская отделка и уникальное звучание стиха сделали его одним из самых заметных поэтов двадцатого столетия, вызывающих споры и вносящих новую струю в литературу. Его назвали самым загадочным и необъяснимым поэтом. Поэтом для интеллектуалов. Его стихами бредили все великие второй половины двадцатого века. Детство Томаса прошло главным образом в Суонси, а также на ферме в Кармартеншире, принадлежавшей семье его матери. Эти поездки в деревню и их контраст с городской жизнью в Суонси, стали основой для большой части его творчества Томаса, в особенности его рассказов и радиопостановок. Также важным источником вдохновения писателя были валлийский фольклор и мифология. Дилан Томас Преследователи Было шесть часов, зимний вечер. Мелкий, тощий дождик тусклой моросью одевал фонари. Длинно, желто мерцали тротуары. Пища галошами, в плачущих котелках и шляпах, молодые люди вываливались из офисов на колкий ветер, домой. – Всего, мистер Мейси. – Тебе не со мной, Чарли? – У-уф! Свинская погодка! – Спокойной ночи, мистер Суон. И большие черные круглые птицы-зонтики уносили солидных господ вверх, на одетые фонарным светом холмы, под защиту каминов, в тепло и укромность, к шлепанцам, женам, именуемым Мамочками, к старым, нежным, блохастым псам и к журчанию радио. Офисные девицы, под ручку, вея запахом пудры, духов, и мокрых волос, и шляпок, догоняли шелестящий трамвай и взвизгивали, забрызгав чулки или поскользнувшись на керосинно-радужных лужах. Две продавщицы в витрине раздевали манекены. – Ты куда сегодня? – Не знаю. Как Артур. Ну вот, порядок… – Осторожно, Эдна, трусики ей не порви… И еще в одной витрине спустились ставни. Мальчишка-газетчик стоял у двери и сообщал новости – никому, совсем тихо: – Землетрясение. Землетрясение в Японии. На его лохмотья стекала с застрехи вода. Он работал в своем собственном дождевом бассейне. Тощую, длинную девушку вымыло из ювелирного; сморкаясь в платок, она медленно закрывала стальные ставни длинным крюком. И будто вся с головы до пят плакала в сером дожде. Мужчина и женщина молча, оба в черном, вынесли из цветочной лавки венки в пахучую смертную тьму за оконным светом. И погас свет. Ребенок с древним лицом сидел в коляске перед винной лавкой, тихий, промокший до нитки, и осторожно озирался. Я не помню другого такого грустного вечера. Молодой человек прошел мимо, приобняв девушку, и расхохотался; она тоже захохотала, прямо ему в гладкое, гадкое лицо. Вечер стал еще грустней. Мы с Лесли встретились на углу Крымской. Мы с ним, в общем, ровесники: нам было больше, чем надо, меньше, чем надо, лет. Лесли был со свернутым зонтиком, он им никогда не пользовался, только иногда в чужие двери звонил. Он изо всех сил отпускал усы. На мне была предательская клетчатая шапочка, сдвинутая по-субботнему набекрень. Мы поздоровались официально: – Привет, старик. – Привет, Лесли. – Ты минута в минуту. – А как же, – сказал я. – Минута в минуту. Пухлая светловолосая девушка, пахнув мокрым кроликом, даже в такой жуткий вечер стесняясь, просеменила мимо на высоких каблучках. Каблучки стучали, подошвы хлюпали. Лесли присвистнул, тихо, восторженно. – Не отвлекаться, – сказал я. – И не говори! – сказал Лесли. – А вообще-то она толстая. – Нет, я люблю, когда они в теле, – сказал Лесли. – Пенелопу Боган помнишь? Вот это да! – Да ну тебя. Эта старая корова с Парадиз-аллеи? Каковы наши ресурсы, Лес? – Шиллинг и один пенс. У тебя? – Шестипенсовик. – Куда же теперь? В «Компас»? – Попасемся в «Мальборо». – Попасемся в «Мальборо». Мы шли к «Мальборо», увертываясь от зонтичных спиц, и нас охлестывали, хлопая, наши плащи, фонари помечали нас дымными пятнами, и мокрые, взвихренные нечистоты, отходы, отбросы города, обрезки, объедки, окурки скакали, стекали, льнули к водостокам, и костляво гремели и чихали трамваи, и, как увязнувший в тумане филин, ухал в бухте пароход, и Лесли сказал: – А потом чего делать будем? – Кого-нибудь будем преследовать. – Помнишь, как мы ту старушенцию преследовали по Китченер-стрит? Она еще сумочку уронила? – Зря ты ей не отдал. – Да там и было-то – кусок хлеба с вареньем. – Приехали, – сказал я. В «Мальборо» было холодно и пусто. На мокрых стенах плакаты: «Не петь», «Не танцевать», «Не играть в азартные игры», «Не торговать». – Ты пой, – сказал я Лесли, – а я станцую, а потом мы сыграем в очко и я продам свои подтяжки. Девица за стойкой, с золотыми волосами и двумя передними золотыми зубами, как у богатого кролика, дула себе на ногти и полировала их на черной тряпочке. Она глянула на нас, когда мы вошли, потом снова стала обдувать свои ногти и безнадежно полировать. – И не скажешь, что суббота, – сказал я. – Привет, мисс. Две пинты. – И фунт из кассы, – сказал Лесли. – Давай твои средства, Лес, – шепнул я, а вслух сказал: – Ни за что не скажешь, что субботний вечер. Никто не блюет. – Никто и не будет блевать, – сказал Лесли. В этой облезлой, рыжей комнате, может, вообще никогда никто не напивался. Дельцы, потягивая виски с содовой, потчевали портвейном с лимоном крашеных веселых девиц; завсегдатаи по углам кисли, важничали, балдели, сочиняли свое прошлое, были богаты, чтимы, любимы; непутевые бабушки, в мусорно-черном, поквохтывали и клевали; влиятельные ничтожества изменяли землю; компания в серьгах терзала больное пианино, и оно ныло, как шарманка, заводимая под водой, пока жена хозяина не объявляла: «Хватит». Кто-то входил, уходил, но больше уходили. Мастеровые забредали на кружку-другую; иногда бывали драки; и вечно что-то шло: перепалки, разборки, хохот, шепот, взрывы гнева, веселья, вспышки злобы, любви; и чушь, тишь, мир, и тихий ангел в полете рассекал пьяный дух пошлой нигдешности тупого города, оторопевшего в конце железнодорожных путей. Но сегодня это была самая грустная комната на свете. Лесли тихонько сказал: – Может, она нам поверит в кредит по одной? – Погоди, – сказал я. – Пусть она сперва оттает. Но девица за стойкой услыхала и посмотрела на меня. Она посмотрела прямо сквозь меня, сквозь всю мою недолгую судьбу, до самой до той постели, где я родился, а потом покачала своей золотой головой. – Сам не знаю, в чем дело, – сказал Лесли, когда мы шли под дождем по Крымской, – только у меня сегодня прямо тоска. – Это самый грустный вечер на свете, – сказал я. Мокрые, одинокие, мы остановились поглядеть на кадры в витрине кино, которое мы называли Страстюшник. Неделю за неделей, годами, годами сидели мы там на жестких стульях в моросящей, уютной, порхающей тьме, сперва с конфетами и орешками, трещавшими вместо немых выстрелов, а потом с сигаретами: особый дешевый сорт, от которого глотатель огня закашлялся бы насмерть. «Пошли поглядим на Толмедж Львиное Сердце, – сказал я, – и… на Бири с камелиями, – сказал я, – и на Мэри Гиш, и на Лилиан Пикфорд».[1 - Шутка основана на том, что спутаны имена и роли знаменитых актеров 1920 гг.: Норма Толмедж играла Даму с камелиями (в одноименном фильме 1927 г.), Уоллес Бири – короля Ричарда (в фильме «Робин Гуд», 1922 г.), Пикфорд, звезду экрана, звали Мэри, не менее яркую звездy Гиш звали Лилиан.] Мы оба расхохотались. – О, где ты, наша утраченная юность, – сказал я. Мы побрели дальше, шлепая по лужам, нарочно обрызгивая прохожих. – Ты почему зонтик не открываешь? – спросил я. – А он не открывается. Попробуй. Мы вместе пробовали, и зонтик вдруг вздулся, спицы пробили взмокший шелк; ветер пустил клочья в пляс; зонтик бился на ветру, как загубленный огромный математический какой-то птенец. Мы пытались его закрыть: новая коварная спица прорвалась сквозь покалеченные ребра. Лесли поволок его за собой по тротуару, как будто он его подстрелил. Девочка по имени Далси мчалась в Страстюшник, она хмыкнула: «Привет», но мы ее остановили. – Произошла ужасная вещь, – сказал я ей. Она была такая дура, что даже когда ей было шестнадцать, мы сказали ей, что, если съешь мыла, волосы станут виться, и Лес украл кусок мыла из ванной, и она его съела. – Знаю, – сказала она. – У вас зонт сломался. – Нет, вот тут ты ошибаешься, – сказал Лес – Это вообще не наш зонт. Он с крыши упал. Пощупай, – сказал он. – Ты убедишься, что он упал с крыши. Она осторожно потрогала зонтик за ручку. – Там кто-то стоит и бросается зонтиками, – сказал я. – Возможно, это опасно. Она начала хихикать, но сразу осеклась и встревожилась, когда Лесли сказал: – Ничего не известно. Дальше могут быть трости. – Или швейные машинки, – сказал я. – Ты погоди тут, Далси, а мы посмотрим, – сказал Лесли. Мы заторопились дальше по улице, обогнули бушующий угол и тут припустили бегом. За кафе Рабиотти Лесли сказал: – Зря мы так поступили с Далси. Больше мы к этой теме не возвращались. Мимо скользнула мокрая девушка. Без единого слова мы за ней пошли. Она не спеша, длинноного, прошла по Инкермана, через Парадиз-пассаж, и мы шли за ней по пятам. – Не пойму, зачем ходить за людьми, – сказал Лесли. – Бзик какой-то. Ни к чему не ведет. Ну дотащишься ты за ними до дому и потом хочешь заглянуть в окно, посмотреть, что они там делают, а шторы опущены почти всегда. Уверен, никто, кроме нас, этим не занимается. – Неизвестно, – сказал я. Она свернула на дугу Святого Августа – в большую подсвеченную туманность. – Все вечно за всеми ходят. Как мы ее назовем? – Гермион Уэдерби, – сказал Лесли. Имена он давал всегда без осечки. Гермион была легкая, тощая и, как длинная влюбленная учительница гимнастики, шла сквозь жалящий дождь. – Неизвестно. Никогда не знаешь, что обнаружится. Может, она живет в огромном доме со своими сестрами… – Сколько их? – Семь. И все жаждут любви. И когда она приходит домой, все они переодеваются в кимоно и лежат по диванам и только и ждут, чтоб кто-то вроде нас к ним зашел, и они будут вокруг нас стрекотать, как скворцы, и нам тоже дадут кимоно, и мы не уйдем из этого дома до самой смерти. Там, может быть, так красиво, тепло и шумно, как в теплой ванне с птицами… – Очень мне нужны твои птицы в ванне, – сказал Лесли. – Может, она горло себе перережет, если шторы не задернут. Мне все равно – лишь бы интересно. Она прошлепала за угол, на улицу, где вздыхали ухоженные деревья и сияли уютные окна. – Мне только старых перьев в ванне не хватало, – сказал Лесли. Гермион направилась к тринадцатому номеру по Буковой. – Можно и буки разглядеть, – сказал Лесли, – если перископом обзавестись. На тротуаре напротив, под пузырчатым фонарем, мы ждали, пока Гермион откроет дверь, а потом на цыпочках перешли через дорогу, прошли по гравиевой тропке и очутились на задах дома, у незанавешенного окна. Мать Гермион, толстая добрая курица в фартуке, встряхивала на плите сковородку. – Есть хочется, – сказал я. – Ш-ш-ш! Гермион вошла на кухню, и мы метнулись к углу окна. Она оказалась старая, чуть не все тридцать, темно-мышиного цвета короткая стрижка, печальные большие глаза. Роговые очки, твидовый строгий костюм и белая блузка с аккуратным галстуком. Она как будто вовсю старалась выглядеть как фильмовая секретарша, которой достаточно снять эти свои очки, призаняться волосами, расфуфыриться в пух и прах – и тут же она превратится в сногсшибательную диву, и ее шеф, Уорнер Бакстер, ахнет, влюбится и женится на ней; но если бы Гермион сняла очки, она не смогла бы отличить Уорнера Бакстера от электромонтера. Мы стояли так близко к окну, что слышали, как скворчит картошечка. – Как тебе было на службе, детка? Ну и погода, – сказала мать Гермион, занятая сковородкой. – А ее как зовут, Лес? – Хетти. Все в этой жаркой кухне, от грелки на чайнике и старинных часов до киски, которая урчала, как чайник, – все было добротное, скучное и на своем месте. – Мистер Траскот был просто кошмарен, – сказала Гермион, влезая в шлепанцы. – Где ж ее кимоно? – сказал Лесли. – Вот тебе чашечка чудного чая, – сказала Хетти. – Все у них чудное в их старой дыре, – проворчал Лесли. – И где эти семь сестер, как скворцы? Дождь припустил сильней. Он обрушился на черный задний двор, на уютную конуру – Гермионин дом, и на нас, и на спрятанный, обеззвученный город, где и сейчас еще в гавани «Мальборо» подводное пианино вызвякивало «Типперери» и веселые хнойные женщины повизгивали в свой портвейн. Гермион с Хетти ужинали. Двое утопленных мальчиков с завистью на них смотрели. – Полей кетчупом-то картошечку, – шепнул Лесли; и ей-богу, она полила. – Неужели так ничего нигде и не происходит? – сказал я. – Во всем мире? По-моему, «Всемирные новости» – сплошная фальшивка. Никто никого не убивает. И нет больше никаких грехов, и любви, и смерти, жемчугов, разводов, и норковых шубок, и вообще, и никто не подсыпает мышьяк в какао… – Поставили бы для нас хоть музыку, что ли, – сказал Лесли. – И потанцевали бы… Не каждый вечер двое парней смотрят на них в окно. Ведь точно – не каждый! По всему зыблющемуся городу неприкаянные, утопленные человечки, которым нечего тратить и некуда пойти, стоят в карауле под мокрыми окнами, и ничего не происходит. – У меня уже началось воспаление легких, – сказал Лесли. Урчат огонь и киска, старинное время утиктакивает наши жизни. Хетти с Гермион убрали со стола и сперва молчали довольно долго, спокойные, надежно укрытые в своей освещенной коробке, а потом посмотрели друг на друга и медленно улыбнулись. Они тихо стоят на своей пристойной, урчащей кухне и друг на друга глядят. – Будет что-то интересное, – совсем неслышно шепнул я. – Сейчас начнется, – сказал Лесли. Мы уже не замечали мерзкого хлещущего дождя. Улыбки будто приклеены к лицам двух тихих, молчащих женщин. – Сейчас начнется. И мы слышим, как Хетти говорит негромко, таинственно: – Принеси альбом, детка. Гермион открывает шкаф и вытаскивает оттуда большой стылого цвета семейный альбом и кладет на середину стола. А потом они с Хетти садятся за стол, рядышком, и Гермион открывает альбом. – Это дядя Элиот, который умер в Порткоуле, у него спазм был, – сказала Хетти. Они с любовью разглядывают дядю Элиота, но нам его не видно. – Это Марта-шерстяная-лавка, ты ее не помнишь, свихнулась на шерсти, вечно шерсть, шерсть, шерсть; велела – похороните ее в кофте вязаной, такой лиловой, но муж ни в какую. Он в Индии был. А тут твой дядя Морган, – сказала Хетти, – из кидуэлльских Морганов, помнишь? – стоит на снегу. Гермион переворачивает страницу. – А это Майфони, ни с того ни с сего, помню, тронулась. Когда кормила. А это твой двоюродный брат Джим, священником был, пока не дознались. А вот и наш Верил, – сказала Хетти. Но все время она говорила так, будто повторяла урок: любимый урок, затверженный наизусть. Мы поняли, что они с Гермион просто ждут. И вот Гермион опять переворачивает страницу. И по таинственным их улыбкам нам ясно, что того-то они и ждали. – Моя сестра Катанка, – сказала Хетти. – Тетя Катанка, – сказала Гермион. Они склонились над фотографией. – Помнишь тот день в Эбериствич, Катанка? – тихо спросила Хетти. – Когда мы с хором ездили на прогулку? – На мне было новое белое платье, – сказал новый голос. Лесли вцепился мне в руку. – И соломенная шляпа с птичками, – сказал ясный новый голос. Губы у Гермион и у Хетти не шевелятся. – Я всегда любила птичек на шляпе. Только перья, конечно. Это было третьего августа, мне было двадцать три. – Двадцать три тебе исполнилось в октябре, Катанка, – сказала Хетта. – Да, верно, солнышко, – сказал тот голос – Я же была Скорпион. И мы еще встретили на променаде Дугласа Пью, и он сказал: «Ты сегодня как королева, Катанка», он сказал, «Ты сегодня как королева», он сказал. Почему эти два мальчика заглядывают в окно? Мы бежали по гравиевой дорожке за угол дома, потом по улице, через дугу Святого Августа. Дождь, грохоча, громил и топил город. Здесь мы остановились перевести дух. Потом пошли дальше сквозь дождь. На углу Виктории мы снова остановились. – Пока, старик, – сказал Лесли. – Пока, – сказал я. И мы пошли каждый своей дорогой. notes Примечания 1 Шутка основана на том, что спутаны имена и роли знаменитых актеров 1920 гг.: Норма Толмедж играла Даму с камелиями (в одноименном фильме 1927 г.), Уоллес Бири – короля Ричарда (в фильме «Робин Гуд», 1922 г.), Пикфорд, звезду экрана, звали Мэри, не менее яркую звездy Гиш звали Лилиан.